ЗЛЫЕ МУДНИ НАШЕГО ГАРЕМА

сказка-заказка

(типо монолог)

- Алё, любимый! Нам нужно поговорить. Да, прямо сейчас. Послушай меня. А ты всё же послушай. Расскажи мне вот что. Тут вдруг выяснилось, что ты, оказывается, изменяешь мне. Оказывается, ты спишь не только со мной, женой тебя и матерью наших детей. Оказывается, ты спишь со всеми этими шалавами, ещё вчера моими лучшими подругами. Оказывается, что у тебя с ними тоже есть какие-то дети! Нет, мы так не договаривались, когда ты уговаривал меня выйти за тебя замуж. Может быть, ты и пытался договориться со мной, но у тебя это не получилось. Я тебе говорю, что не получилось. Ах, ты изменщик! Ах, ты паразит! Дети, а давайте зададим вашему папе! А давайте покажем ему, какой он плохой! Веенька, Нестенька, Паулиг, берите ваши фломастеры, которые папа вам подарил. Феенька, а ты возьми свои акварельные красочки, с которыми ты ездишь в художественную школу, которую папа для тебя построил. Берите вот этого вот ватмана, которого я вам приготовила. И давайте все дружно напишем большими буквами: "ПАПА - ПАРАЗИТ!", "ПАПА ДОЛГО, ПАПА ЗАДОЛБАЛ!", "ПАПА, ВОН ИЗ МАМИНОЙ ИЗ СПАЛЬНИ!" А ты, Паулиг, напиши "ПАПА - ПИДОРАС!" Знаешь, как правильно пишется: "пидОрас или пидАрас"? Не знаешь? Тебя разве не научили в школе, как правильно пишется "ПАПА - ПИДОРАС"? Научили? Вот и умнички! Что ты говоришь, Веенька? Кто теперь будет новым папой? Зачем нам новый папа? Чтобы всё для нас делал? Ты прав, малыш. А пусть нашим новым папой будет Гогик. Ну, Гогик, один из главных евнухов нашего гарема. Ну и подумаешь, что он никогда в жизни нигде не работал и ничего в жизни не сделал. Зато он не будет изменять вашей маме. Точно-точно не будет. Правда-правда.

Мистический хехе

Перебирал я тут старинные свои наброски и заметки на предмет порадоваться собственному таланту.
И наткнулся на вот это вот. Датировано 12.10.2013

Давно это происходило. 

Годы были бестолковые. Время текло стремительными рывками. Молодые увлеченно рвали друг у друга рубли и глотки. Доллар хохотал над всеми. Компьютер стоил как трехкомнатная квартира. Жигули девятой модели приманивали девок словно сладкий ликер. Черные колготки сметались еще до прилавков. 

Клавиатура Судьбы. На которой гг хочет напечатать "долой чубайса!"

Ищет. В слезах и молчании. Хитростью и унижениями. Никакого геройства. Своего рода крепкий орешек. В крови, дерьме и слезах. По миллиметру пробирается по следам клавиатуры. 

Наверное его по случайности убили. 

Клавиатура попала к одной талантливой журналистке с редким именем Авдотья. Тогда все ее звали Дуней. Да и сама она так подписывала свои статьи в "Столице". 

Хотела писать сценарии для кино. Охлобыстин очень советовал. 

Разве Дуня Смирнова не может не порадовать в нынешнем контексте?

Я знал уже тогда, что теперь он на ней точно женится.

СОБАКА КЭРРИ. МАЛЬЧИК РОДИОН.

      Собака с именем Кэрри появилась у Родиона чуть-чуть раньше, чем у его отца появилась женщина по имени Карина.  Собака появилась в их квартире сразу взрослая, совсем не щенок, как Родиону хотелось до того, пока она не появилась. У собаки была жёсткая длинная шерсть такого странного цвета, как будто собака летом была вся белая, а потом осенью извалялась в рыжих упавших листьях. Хотя отец привёл Кэрри не осенью, а в конце весны, в мае, когда Родион только закончил первый класс школы. Школа стояла в соседнем дворе, в ней было два этажа и две смены. Первый класс, в который ходил Родион, учился в первую смену и на первом этаже.  Старшие школьники приходили учиться во вторую смену, и уроки у них, наверное, проходили на обоих этажах.  По крайней мере, Родион думал именно так. Но, если честно, его это не очень интересовало. На второй этаж он поднимался редко. Не потому что было нельзя, а потому что никаких особых дел там для него не находилось. А вот собака с именем Кэрри показалась ему совершенно особой. Она вошла в их квартиру следом за отцом, быстро ткнулась носом в ладонь Родиона и улеглась на подстилку, которую ей приготовили еще утром.  Они знали, что к ним придет собака, и приготовили ей «место». Родиону очень понравилось, что собака при знакомстве смогла не напугать его и не испугаться сама.  Через два дня они уже подружились по-настоящему, а ещё через меньше, чем неделю, Родион запросто выгуливал Кэрри без поводка.  Каникулы только начались, друзья еще не разъехались из города, и для игр с собакой образовалась целая компания. Кэрри не очень любила играть с ребятами, но из вежливости принимала участие в общей беготне или прыжкам через заборы и лужи.  Это была очень хорошая жизнь, и Родион не слишком задумывался о том, как быстро летом убегает время.  И лето ещё вовсю продолжалось, когда вдруг однажды отец привёл домой Карину, высокую красивую женщину с волосами такого же цвета, как шерсть у Кэрри.  Родион сначала даже не понял, что происходит, до такой степени он был удивлён таким совпадением цвета волос.  Отец с Кариной – а тогда Родион еще не знал, что женщину зовут Карина – сразу прошли в комнату, которую мама давно называла спальней, и в которой теперь спал один отец, и стали там распаковывать большой незнакомый полосатый чемодан. Они смеялись и распихивали по разным отделениям шкафа всякие женские вещи, которые вот уже два года – с самой смерти мамы - не попадались Родиону на глаза, хотя раньше висели на дверях, на стульях и на специальной балконной верёвке. Потом отец и Карина вышли в коридор и увидели, что Родион с Кэрри стоят там рядышком и удивлённо смотрят на новенькую. Отец рассмеялся и вот именно в эту минуту сказал, что новенькую женщину зовут Карина. И что она теперь будет жить вместе со всеми – и с отцом, и с Родионом, и с Кэрри.  Женщина Карина подошла к поближе к Родиону, но не стала наклоняться или присаживаться– а Родион почему-то был уверен, что она сделает именно так, – а сказала сверху вниз «привет, а ты, наверное, Родион, а ты, наверное, собака, привет».  Родион даже засмеялся, так глупо это у неё получилось.  Из-за его смеха отец и Карина, наверное, подумали, что он рад знакомству.  Но никакой радости от знакомства он не почувствовал, скорее, он почувствовал удивление и опасную детскую горесть, которая забирается в душу ребёнка очень быстро, очень глубоко, но остаётся там почти незаметной.  Кэрри знала, что он ощущает, и прижалась надёжным боком к ноге Родиона.  Карина сказала «ну, и хорошо», и они стали жить все вместе.  А потом очень скоро началась война. Какая-то дурацкая война, не такая, как в кино или в компьютерных игрушках. Родиону слово «война» тогда ещё нравилось.  Он любил смотреть кино про войну и не боялся взрывов или выстрелов.  Хотя сначала долго, несколько недель, никто в городе не стрелял, а все только говорили про войну, да и с каждым днём всё меньше и меньше друзей выходили поиграть с Родионом и с Кэрри.  Отец был задумчив, а Карина громко разговаривала и почему-то каждый день пыталась заставить отца поехать в магазин за продуктами, как будто не видела полный холодильник на кухне и много всяких банок с запасами, которые стояли в подвале.  В подвале их пятиэтажки у каждой семьи был отгорожен кусочек помещения, где все хранили свои запасы. Чуланчик, так он назывался. При маме они часто «консервировали», или «закручивали банки», или просто варили варенье.  Так поступали все соседи, и родители всех друзей, и другие жители их города.  Родион отлично знал, где в подвале находится именно их чуланчик, потому что им повезло, и именно в их чуланчике было маленькое пыльное окошко, из которого, даже если не включать электричество, сюда попадал дневной свет, и в чуланчике можно было увидеть полки вдоль всех стен, на которых стояли разные банки с запасами.  Полки сколотил отец, а уже потом Родион помог ему развесить их на стены.  А мама любила приносить сюда приготовленные ею банки и расставлять их в непонятном, но очень красивом порядке.  Карина в подвал, конечно же, спускалась, но только для того, чтобы взять такую или другую банку.  И никогда не поставила туда ни одной взамен.  Может быть, просто не успела, потому что очень скоро отец собрался и ушёл на войну. Перед этим они с Кариной поехали в супермаркет в центре и привезли оттуда целую кучу всяких консервов и пакетов с разной замороженной невкусной едой.  Отец разгрузил машину, они поужинали, потом он долго болтал с Родионом перед сном, а утром его уже не было в их квартире.  Это Карина сказала, что он уехал на войну, но Родион и без неё знал.  Война - она для мужчин, и папа не мог от войны прятаться тут, вместе с детьми, собаками и женщинами.  Тогда уже начало погромыхивать сразу с обоих концов города.  Родион с Кэрри не боялись стрельбы; они ходили к школе, залезали на крышу и оттуда слушали, как приближается война. Было слышно, как там, на войне, всё взрывается.  Через два или три дня, в субботу, впервые взорвалось невдалеке, за четыре улицы от них. Там, где был детский сад, куда Родион ходил до школы, совсем не так давно, как война. Ходил с папой или вообще один. А ещё раньше его в сад водила мама, и они почти каждое утро вместе шли по городу и вместе здоровались с соседями. Теперь соседей на улицах уже почти не было видно, они боялись и убегали от войны, а когда Родион проснулся утром в понедельник, он обнаружил, что ушла и Карина.  А с Кариной ушла и Кэрри.  Родион не сразу поверил, конечно; но по всему выходило, что так оно и есть.  На обувной полке в прихожей не хватало поводка и ошейника; исчезла собачья миска, которая уже прижилась на полу кухни возле холодильника; не осталось даже подстилки из старого синего одеяла, которая служила Кэрри тем самым местом, которое хоть и называется «место», но заключает в себе куда больший смысл. Родион почти целый день бегал по улицам, звал Кэрри и всё время надеялся, что вот сейчас она выскочит из-за угла и помчится ему навстречу, улыбаясь и знакомо размахивая пушистым хвостом. К вечеру он ужасно проголодался и вернулся домой. В холодильнике стояла кастрюлька со вчерашними макаронами, и Родион слопал их просто так, холодными и без майонеза или масла. Он целый день плакал не переставая и теперь, жуя пельмени, он совсем не чувствовал их вкуса; наверное от слёз, которые ему приходилось глотать,. А ещё за целый день с утра ему на улицах встретились только две напуганные женщины. И больше никого. Так Родиону принялся жить в полном одиночестве. Еды ему хватало – и в холодильнике, и в подвале. Электричество уже не включалось, но Родион обнаружил на кухне свечи, и теперь мог читать книжки по вечерам. Снаряды взрывались всё чаще и всё ближе. Главным делом, ночью. Родион уже больше почти не плакал. С самого утра, в любую погоду, он выбирался на улицу и искал там Кэрри. Или всё равно кого-нибудь, с кем можно поговорить. Каждый день в городе прибавлялись разбитые взрывами дома. А в середине октября вокруг дома, в котором жил Родион, а раньше с ним жили папа, Кэрри и ещё Карина, а совсем раньше жила мама, произошёл ужасный бой. Сразу с трёх сторон ни их улицу въехали бронированные машины с пулемётами и выбежали разные, но совершенно одинаковые люди с автоматами. Они были очень похоже одеты, и Родион не мог отличить, кто за кого, и не мог понять, как они сами различают, кто за кого. А потом сразу вся улица, и двор, и весь дом заполнились взрывами, выстрелами и ужасными криками этих одинаковых людей. Дом задрожал, и из него разом выпали все оконные стекла. Родион уже не смог больше оставаться не напуганным. Он схватил свечу, спички и книжку «Три товарища» и убежал вниз, в подвал. Окошко в их чуланчике оказалось целым, и банки тоже почти все были целыми. Родион спрятался за самую дальнюю полку и просидел там до вечера. Бой ещё пару часов назад ушёл куда-то в сторону школы, а потом и звуки его затихли вдали. Родион не знал, кто победил, и не знал, кто должен был победить. Он был занят тем, что заставлял себя не бояться. Когда совсем стемнело, он зажёг свечку и поужинал сухарями с клубничным вареньем. У него получилось даже немного почитать, и Родион решил, что теперь будет жить здесь, в подвале. Он чутко дождался утра и пробрался в квартиру. И притащил оттуда два ватных одеяла, подушку и несколько книг. Все окна в квартире были разбиты, а в кухню, наверное, попал какой-нибудь снаряд, и там не хватало целой стены. Потом он прятался, читал и ел. Плакать Родион почти совсем перестал и даже немного потолстел, потому что еды оставалось много, а часто выходить на улицу он опасался. Да и темнело уже совсем рано. Свечей тоже хватало, и однажды в его подвал пришёл мужчина в грязной одежде. Он сказал, что его зовут Сергей, и что он увидел свет в подвальном окошке, и что он очень рад подружиться с таким отважным и запасливым мальчиком. Родион больше всего на свете был рад возможности поговорить с живым человеком, и решил с Сергеем подружиться. Они разделили одеяла и еду и договорились жить в подвале вместе. И прожили вместе до утра. На следующий день выглянуло солнце, и они выбрались наружу погреться и поболтать при дневном свете. Сергей прихватил с собой банку солёных огурцов и, когда рассказывал Родиону, выуживал огурцы по одному и очень громко их жевал. А рассказывал он про то, как до войны жил в деревне недалеко от города и работал на скотном дворе. Откармливал много поросят, а, когда они вырастали, продавал их на рынке. Он не уточнил, но Родиону всё равно казалось, что Сергей этих самых подросших поросят сначала убивал, а потом уже отвозил на рынок. Ну, а как по-другому? Вроде как и нельзя. А летом Сергей даже и не успел продать поросят, как к нему приехали военные и стали записывать его на войну. Родион сначала хотел сказать, что его папа тоже уехал на войну, а потом подумал, что совсем и не тоже, Сергей же вот он тут сидит, а вовсе не на войне сражается. Но говорить ничего не стал, потому что Сергей в эту минуту рассказывал, что где-то на соседних домах, прямо на крышах, прячутся друг от друга два военных снайпера, которые друг на друга охотятся, потому что они из разных армий. Сергей сказал, что заметил их обоих, а они его нет. Родион подумал, что снайперы, пусть и из разных армий, должны были заметить Сергея гораздо раньше, чем Сергей заметил бы их. Но Родион решил ничего такого не говорить. Тут Сергей съел последний огурец в банке, замолчал и стал смотреть на Родиона очень странным взглядом. Родион немного забоялся. Он взял у Сергея банку с оставшимся рассолом и решил поставить её поближе к себе, прямо рядом с бетонной стеной, возле которой они прятались. Эти огурцы солила мама, и Родиону хотелось унести банку назад в подвал. С банкой в руках он повернулся к Сергею спиной, и Сергей вдруг вскочил и начал хватать Родиона колючими жёсткими руками за спину, и за ноги, и за брюки. Сергей уже ничего не рассказывал, а только сопел и тянул Родиона к себе. Родион почему-то подумал сквозь весь свой дикий ужас, что жалко, когда взрослый вдруг всё врёт. Но про тех двух снайперов Сергей, получается, не врал, потому что в один миг сразу с двух сторон в него попали пули. Одна в лицо, вторая куда-то в спину. Родион, вырываясь и крича, уже повернулся к Сергею и сначала всё очень хорошо увидел, а потом ему сразу забрызгало кровью глаза. Он плюхнулся на бетонную дорожку и долго сидел там, боясь даже стереть с лица кровь. Но в него, конечно, никто не стал стрелять. Родион даже не понял, когда именно описался. Но мамину банку из-под огурцов вернул в подвал в целости и сохранности, когда вечером собрался с силами и вернулся в свой нынешний дом. И с этим ему тоже удалось справиться, но теперь на ночь он закрывал окошко картонкой, чтобы снаружи не было видно его свечки. Как только выпал первый снег, вокруг снова начались перестрелки, а по ночам стали взрываться снаряды. Окошко однажды разбилось, и Родион понял, что вместе с войной пришла зима. К середине декабря он доел почти все запасы и у него уже совсем перестало получаться согреваться. Он подумал, что умирать, может, не так уж и плохо. Скучно немножко, и всё. Но не так скучно, как прятаться в этом подвале, кутаясь в грязные одеяла. Да и пустые банки ему не удалось расставить на полках в интересном порядке, как это делала мама. Однажды утром он заметил, что в четырех банках замёрзли мамины запасы, а одна банка даже треснула прям совсем поперёк. А вечером к Родиону вернулась собака Кэрри. Они не стали разговаривать, они оба ничего не сказали, а просто прижались друг к другу, и Родион накрыл их обоих одеялами.  А утром они уже разговаривали, и смеялись, и Кэрри слизывала слёзы с лица Родиона, а потом они выбрались на разведку и нашли себе много еды в соседних подвальных чуланчиках. Конечно, много гулять у них не получалось, но Кэрри научилась внимательно слушать, как Родион читает ей вслух «Трёх товарищей» или просто рассказывает о том, как жил тут один. Им было хорошо вместе. Лучше, чем поодиночке. Немного неудобства причиняла одна странная привычка, которая имелась у собаки с самого начала их дружбы, и которая не пропала и теперь. Кэрри с удовольствием укладывалась спать, прижавшись всем телом к Родиону, но только до тех пор, пока он почесывал пальцами её живот. Или спину. Или шею. Когда Родион засыпал, и пальцы его переставали шевелиться, Кэрри отползала от него и сворачивалась своим собственным отдельным клубком. Родион через какое-то время начинал замерзать и просыпался. Он подтаскивал собаку к себе и принимался снова чесать ей живот. Кэрри прижималась к нему, он перебирал пальцами её твёрдую шерсть цвета упавших в снег осенних листьев, и она дышала ему в шею. Приходилось потратить намного больше времени, чтобы выспаться, но спешить им теперь было абсолютно некуда. И они – собака Кэрри и мальчик Родион – очень хотели заботиться друг о друге как можно лучше.  Да и история эта уже подходит к завершению. Она заканчивается в первое новогоднее утро. Родион крепко и сладко спит. Он, конечно, немного голоден и совершенно не умыт. Но кажется счастливым. Его рука во сне почёсывает пузо прижавшейся к нему крупной собаки по имени Кэрри. Он научился шевелить пальцами не просыпаясь. Собака Кэрри тихонько, чтобы не разбудить мальчика, поднимает голову и смотрит в разбитое окошко чуланчика в подвале. Того самого места, которое они оба считают своим «местом». Места, где теперь они живут.

      Я мог бы рассказать эту историю с большим количеством подробностей, которые я сознательно или второпях опустил.  За эти несколько месяцев дружбы мальчика и собаки с ними и с окружавшими их людьми случилось ещё много всякого самого разнообразного.  И не удивительно – ведь их дом был окружен войной, словно самый центр урагана, глаз бури, место, где внутри ревущей и разрушительной стихии дрожит, из последних сил удерживая покой, маленькое оконце с разбитыми стёклами.  За этим оконцем укрываются от ужасов окружающей действительности две чистые и верные друг другу живые души.  Они напуганы, они прячутся, но они всё ещё живы. А раз они живы, то с ними и с миром вокруг них обязательно что-то должно было происходить. И смею вас уверить, происходило. Хорошее, и плохое, и непонятное, и неинтересное. Но всё это в мою историю не вошло. Потому что история должна была начаться и закончиться именно так.

      Я мог бы написать по этой истории сценарий для кино. Вот тогда в нем обязательно бы появилась финальная сцена, описывающая то, что произошло с мальчиком и его собакой первого января. В первый день нового года в подвале дома, разбитого войной. И если бы по моему сценарию сняли кинокартину, то в финале её мы бы увидели, как собака аккуратно, чтобы не разбудить мальчика, поднимает голову и смотрит в маленькое разбитое оконце. Она отлично слышит, как к их разбитому дому подъезжает больший грузовик, и из грузовика на разбитый асфальт выпрыгивают сразу несколько мужчин. Они осторожны, но полны решимости. От них, и от их оружия, и от грузовика пахнет ненужными и опасными вещами, но собака различает сквозь них тот единственный запах, который ей нужен. Она так же осторожно и так же решительно отползает от мальчика, секунду смотрит, как шевелятся во сне его пальцы, и бежит к лестнице, которая ведёт из подвала наверх. Она выбегает – не торопясь, но и не сомневаясь – во двор и даже не смотрит на остальных мужчин. Ей нужен только один, и она подбегает к нему и осторожно берёт его зубами за ладонь. Он замирает на секунду, а потом смотрит вниз и вдруг опускается на колени возле собаки. Собака улыбается, не разжимая зубов, и тянет его обратно в подвал. Глаза мужчины наполняются надеждой, он вскакивает, и они оба бегут к разбитой двери подъезда.

      А потом проходит не так уж много минут, и они поднимаются из подвала уже втроём – мальчик Родион, его отец и их собака по имени Кэрри. Та самая, с шерстью цвета упавших на снег осенних листьев.

      Может, на них и смотрели сквозь прицелы сразу с обеих сторон.

      Может, и не смотрел никто.

3.

                До половины седьмого часа утра, времени своего обыкновенного пробуждения, Кушим так и не смог заснуть. Ворочался с боку на бок, крутил подушку в поисках прохладного уголка, комкал ногами одеяло. Замирал, прислушиваясь. Раздражала непривычная тишина; ныло повреждённое плечо. Много лет назад Пустота подкралась со стороны холма и украла у Кушима Ручей. До того случая Кушим и не предполагал, что Пустота может быть коварной. Ручей всегда был ему надёжным товарищем и помощником; снабжал чистой водой, пару раз в неделю подбрасывал к рациону Кушима свежую рыбу или дюжину раков, вечерами разговаривал с Кушимом и был гораздо словоохотливее ворона. Тем вечером после работы Кушим отправился к Ручью поболтать и смыть с себя сегодняшнюю усталость. И вдруг увидел, как Ручей падает в Пустоту сразу в трёх местах, куда Пустота ухитрилась подобраться вплотную, пока Кушим латал край Земли с другой стороны своего участка. Больше двух часов Кушим сражался с Пустотой – тягал огромные валуны, сорванной с себя рубашкой подтаскивал мелкий щебень, собственным телом затыкал промоины в береге. Кушим повредил что-то внутри правого плеча, не считая полусотни других травм и ранений. Ручей канул в Пустоту. Кушим, задыхаясь, бросился в Дом и выхватил из оружейного сейфа свой Револьвер, доставшийся ему от отца в те времена, когда отец ещё был. Револьвер всегда содержался в безукоризненном порядке, снаряженный и смазанный. Кушим вернулся к опустевшему руслу Ручья. Поврежденное плечо могла помешать верному прицелу, и Кушим перехватил Револьвер левой рукой. Стрелять левой рукой никогда не было для него проблемой, но в ту ночь это дало Кушиму дополнительное мгновение, чтобы понять, что высадить шесть пуль в Пустоту – это глупое мальчишеское расточительство. Патроны такого калибра на Земле уже давно не производились, достать их было чертовски трудно, а производить кустарным способом значило подвергнуть единственное своё оружие неоправданному риску повреждения. Кушим стоял на камнях, которые ещё несколько часов назад были берегом Ручья, держал Пустоту под прицелом Револьвера и молчал. Револьвер в его левой руке не дрожал. Правое плечо пульсировало болью, отдававшейся по всему телу. Жутко хотелось курить. «Интересно, - подумал Кушим. – А что, если мой соперник вовсе не Пустота? Вдруг мой соперник – сам край Земли? Вдруг именно край Земли наступает на меня и на всех, кто у меня за спиной? А Пустота просто заполняет освободившееся пространство? Вдруг Пустоте вообще наплевать на людей, а вот Земле мы давно надоели? Хотя, в любом случае, завтра поутру мне нужно вставать с кровати и работать. Так? Точно так».

Через какое-то время Кушим вернулся в Дом, вычистил и убрал на место Револьвер, сунул грязную порванную одежду в стиральную машину и голый вышел на крыльцо. Две луны медленно вращались над плоскостью Земли и отражали от двух спящих солнц достаточно света, чтобы на мили вокруг можно было отчетливо рассмотреть израненное, окровавленное, готовое к бою тело Кушима. Смотреть, правда, было некому. Разве только Ворон, укрывшись где-нибудь на склоне холма, мог разглядывать Кушима своими немигающими глазами.

                В ту ночь Кушим был на много лет или даже десятилетий моложе, чем сегодня.

                И с той ночи каждое чёртово утро у него ныло повреждённое плечо. Повреждённое в проигранной битве за Ручей.

                Тут внутренние часы сказали Кушиму, что уже утро, что уже половина седьмого часа. Пора было вставать.

                Кушим с облегчением откинул одеяло и выбрался из постели.

2.

                2.

Рабочая плоскость стола Главного редактора выходила из подоконника под идеально вычисленным углом и изгибалась вокруг кресла идеально выверенной линией. На её отполированной поверхности неторопливо сменяли друг друга разноцветные отблески двух огромных светящихся конструкций, смонтированных на крыше редакционного небоскрёба и составлявших название издательства: «ЧИСТАЯ ПРАВДА». Два огромных светящихся иероглифа, видимые на сотни и сотни километров окрест, которые в здешних краях иероглифами не называли.

Главный редактор «ЧИСТОЙ ПРАВДЫ» Хонев, почти утонув в своём кресле, задумчиво барабанил пальцами по лакированному подлокотнику и разглядывал Нанева с отеческой симпатией.

                Поверхность стола окрасилась в салатовый.

- Завтра, - сказал вчера Главный редактор, - завтра рано-рано утром вам, Нанев, надлежит отправиться в командировку. Очень и очень важную командировку.

- Далеко? – спросил вчера Нанев.

- Очень далеко, - ответил Главный. – На самый край Земли.

- Ах, да, - сказал вчера Нанев. – Кушим.

                Главный редактор уважительно погрозил Наневу пальцем.

- Именно. Кушим. Завтра у Кушима день его очередного рождения, и редакции «ЧИСТАЯ ПРАВДА» нужно, чтобы вы там побывали. На краю Земли. Это важно.

                На краю Земли, на самом-самом краю Земли стоит дом, в котором живёт Кушим. Дом стоит многие и многие века, может, даже тысячелетия. Кушим живёт в этом доме всегда. Никто на Земле точно не знает, как давно там живёт Кушим. Хотя каждый человек на Земле знает точно, что на краю Земли стоит дом, и что в том доме живёт Кушим. Живёт и каждый день, без выходных и больничных дней, борется с Пустотой, которая пытается разрушить край Земли, чтобы отвоевать у людей ещё немного жизненного пространства.

                Каждый человек на Земле знает точно, что Пустота простирается во всех направлениях, на все расстояния, на все времена, окружая плоскость Земли, плоскости соседних трёх планет, два солнца их планетной системы, две луны над плоскостью Земли и ещё одну луну над плоскостью соседней аграрной планетки Ничайя-Ойя; кстати, единственной планеты в системе, с которой Земля наладила более-менее регулярную торговлю и культурные сношения.

                Пустота с самого начала времён старалась занять всё отведённое для жизни пространство, день за днём отгрызая по камушку, по травинке, по капле. Процесс этот был медленным, привычным и понятным, поэтому не вызывал у людей ни страха, ни даже беспокойства. У всех людей, кроме Кушима.

                Откуда пришёл Кушим; как выстроил дом на самом краю Земли, где никто никогда и не помышлял поселиться; какими доходами жил и откуда пополнял свой завидный винный погреб и свои продуктовые кладовые – никто на Земле, впрочем, как и на прочих планетах системы, не мог ни предположить, ни догадаться. О Кушиме вообще никто не знал ничего, о чём мог бы утверждать с приемлемой долей точности. В частности, поговаривали, что Кушим женат; что женат давно и на одной и той же женщине; что жена его – известный психиатрический доктор, автор многих трудов и главный врач психиатрической клиники; но никто и никогда не видел эту женщину, уж не говоря о том, что дружил с ней или хотя бы перекинулся словечком. Или, к примеру, говорили, что вместе с Кушимом в доме проживает большая говорящая птица – дрозд, или попугай, или белоголовый орёл; но не было ни у кого фотографии птицы с Кушимом, и не было ни у кого даже достоверного красноречивого рассказа о таком странном сожительстве. А ещё как-то на редакционном корпоративе Нанев услышал беседу нескольких малознакомых гостей, где один из них утверждал, будто своими глазами видел, что одноэтажный дом Кушима с определённого ракурса представляет собой высоченную башню, окруженную полем белых тюльпанов, и на фоне этих тюльпанов башня выглядит… «Недостаточно светлой? – с заметной издёвкой спросил другой человек. – Недостаточно тёмной, - ответил первый совершенно серьёзно, вовсе и не обратив внимание на издёвку.»

                Так или иначе, о Кушиме точно знали только одно: Кушим просыпался каждое утро в половине седьмого часа, приводил себя и дом в порядок, завтракал и ровно в семь часов каждого утра отправлялся к обрыву, где край Земли уходил в Пустоту. И там Кушим весь день напролёт сражался с наступлением Пустоты, латая и восстанавливая край их Земли. Люди Земли, да и прочих планет их системы, сходились во мнении, что работа Кушима бесперспективна, невыполнима, трагически трудна, не оплачиваема и, значит, не имеет ни малейшего смысла. Но самого Кушима не осуждали, иногда судачили о нём за кружкой пива. Молодёжь порой по пьянке садилась в автомобили и пыталась доехать до края Земли, чтобы своими глазами увидеть Кушима, его дом и его птицу. Но проезжая дорога заканчивалась довольно далеко от нужного места, на пути высился каменистый холм с обрывистыми склонами, заросший колючками и сушняком. Через холм нужно было брести пешком, по единственной узкой тропинке; такое путешествие не могло соблазнить нетрезвую молодёжь, и, выкурив по сигаретке, допив остатки бухла, поорав обидные слова в сторону Пустоты за холмом, путешественники возвращались по домам в свои города. Некоторые, само собой, принимались было врать что-то о Кушиме и Пустоте, но никто им, конечно же, не верил.

                Завтра был особенный день. Завтра был день очередного рождения Кушима, и Главный редактор «ЧИСТОЙ ПРАВДЫ», крупнейшей информационной корпорации на планете, отправлял Нанева, одного из своих лучших репортёров, на край Земли. Поскольку решил, что триста миллионов подписчиков захотят узнать, как Кушим проведёт завтрашний день.

                Салатовый цвет сменился изумрудным.             

- Нам с вами, Нанев, - сказал вчера Главный редактор, - совсем не нужен шофёр для вашей завтрашней командировки. Я знаю, что вы умеете управлять летающим автомобилем. Умеете?

                Нанев пожал плечами и кивнул. Ему приходилось.

- Отлично. Возьмёте мой служебный автомобиль. В багажнике вас будет ждать всё возможно необходимое оборудование. Список оборудования получите у моего секретаря, как только выйдете отсюда. Просмотрите список внимательно, вы можете дополнить его как сочтёте нужным. Там направленные микрофоны, видео и фото камеры с телескопическими объективами, датчики движения, бинокли, подзорная труба, инфракрасные и ультрафиолетовые сенсоры, блокноты и карандаши, термос с кофе, ящик прохладительных напитков, холодильник с продуктами, нож, веревки, ледоруб, кошки для лазания по скалам. Ну и всё в таком роде.

                Нанев поёжился.

- Немного пугающий наборчик, - осторожно сказал он. – И что я со всем в таком роде должен сделать?

                Главный небрежно махнул рукой.

- Ничего особенного. Вам даже не придётся приближаться к Кушиму, его дому и Пустоте. Вам нужно будет занять удобную позицию где-нибудь на склоне холма и понаблюдать.

                Нанев вопросительно поднял бровь. Изумрудные отблески на поверхности стола плавно перетекли в алые. Любимый цвет любимой жены Нанева.

- Завтра, - терпеливо сказал вчера Главный, - туда, несомненно, явится некоторое количество визитёров. Самых разных визитёров. Самых непростых визитёров. С поздравлениями, пожеланиями и подарками. По случаю дня рождения Кушима.

- Ага, - сказал растерянно Нанев.

- И вам надлежит по возможности зафиксировать эти визиты на видео и фотосъёмке, а уж если повезёт, то и записать их диалоги с Кушимом. Ничего сложного, так? Вы проделывали такие трюки тысячу раз. Проведёте интересный день на свежем воздухе, наберёте материал, наберётесь положительных эмоций. Погоняете на казённом автомобиле, когда такое ещё удастся сделать?

- Эээ… - пробормотал Нанев.

- А от себя лично я припас вам добрую бутылку двадцатилетнего «Т’Ур-Неп’c». Вы найдёте её в перчаточном ящике.

- Ох, - сказал вчера Нанев.

                Главный редактор одобряюще улыбнулся.

- Это приказ, мой дорогой, - сказал он. – Это приказ. И тройные командировочные, само собой; как я мог забыть?

                Алый сменился тёмно-синим. Нанев пожал плечами.

- Слушаюсь, - ответил он.

- Только позаботьтесь, чтобы вас никто завтра не увидел.

- Это секретное задание? – сказал вчера Нанев.

- Да боже упаси, - ответил Хонев. – Как же оно может быть секретным, если «ЧИСТАЯ ПРАВДА» опубликует ваш материал? На первых полосах, Нанев. Во всех наших печатных изданиях немедленно по написанию. И в прайм-тайм на всех наших телевизионных каналах. И на радиостанциях, само собой. Так что никаких секретов. Просто никто не должен знать сегодня, что вы завтра туда отправляетесь. Понятно?

- Не совсем.

Хонев улыбнулся.

- Вы поймёте, - сказал Главный. – Я знаю вас, Нанев. Вы поймёте.

День Рождения Кушима

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ КУШИМА

               

                1.

Было тихо.

                Было слышно, как охают мелкие камешки, падая с края Земли в Пустоту. Стало тихо с половины пятого часа утра, и от наступившей тишины Кушим немедленно проснулся. И немедленно же понял, что опасности нет, и не стал вылезать из-под любимого и единственного одеяла из верблюжьей шерсти. По крайней мере, в здешних краях примерно так называли животных, примерно похожих на верблюдов.

«Стало тихо, - подумал Кушим. -  Прежде никогда в здешних краях не было тихо. Странно. Но здесь, на краю Земли, всегда всё странно. Но было бы странно, если бы всегда было так, как всегда.»

В прочие дни охов не было слышно. В прочие дни казалось, что камешки канут в Пустоту молча. В прочие дни их сдували ветры, постоянно дующие в здешних краях. Ветры заглушали охи падающих в Пустоту камешков. Но сегодня было тихо. Поэтому было слышно, как они охают, падая. Хотя Кушим давно, много сотен или тысяч лет назад, понял, что ветры не при чём. Камешки падали в Пустоту и без ветров; они падали, потому что край Земли разрушался.

                Пустота наступала.

                Или отступала Земля.

Все женщины так делают?

А?

ВНЕБЕСА

      Сначала они задержались, подбирая к Светулькиному платью правильные гольфы, потом застряли в пробке на МКАДе, затем потеряли почти час на КПП, и, само собой, опоздали совсем уже неприлично.  Юлька бушевала, едва удерживая злость внутри.

- Здравствуй, милая, - сказала она дочке звенящим голосом. – Ты пока беги и поздоровайся с ребятами, ладно? Я тебя тотчас догоню. Мне нужно кое-что объяснить твоему папе.

      Виталик виновато моргал.

- Мамочка! – закричала Светулька. – Мамочка, какая же ты красивая! А Полинка сегодня здесь? И Игорёк здесь? Сегодня же вторник?

      Юлька выпрямилась, словно из звенящей пружинки превратилась в звенящую проволочку.  Виталик и без дочкиных подсказок видел, что она очень красивая.

      Светулька со всех ног помчалась туда, где за белоснежными облаками была в этот вторник оборудована детская площадка: четырёхместные качели, две горки с тоннелями, лазательная конструкция вроде шведской стенки и настоящая ярмарочная карусель с музыкой, конями и зебрами.  Детские игры на площадке были в самом разгаре; Виталик со Светулькой и впрямь жутко опоздали.

      Он виновато протянул к Юльке руки, но, как и всякий раз в течение последних двух месяцев, будто наткнулся на незримую стену.

- Сегодня вторник, Виталий, - сказала Юлька, не сделав ни малейшего движения навстречу его несостоявшимся объятиям. – Сегодня именно вторник, уважаемый Виталий. И всем вокруг это хорошо известно. Даже вашей пятилетней дочери это хорошо известно, в чем мы только что могли убедиться.

- Прости, - прошептал Виталик. – Сначала мы выбирали гольфы, потом застряли в пробке на кольцевой, потом…

      Юлька почти закричала:

- У меня есть судебное решение видеться с моей дочерью по вторникам, раз в неделю, до достижения ею шестилетнего возраста. Сегодня вторник, и ей ещё нет шести лет! Если ты не забыл, ей только пять.

- С половиной, - зачем-то вставил Виталик и прикусил себе язык.

      Юлька чуть не взорвалась бешеной бомбой, Виталик жутко испугался, но в последний момент она сумела взять себя в руки и буквально окуталась облаком грусти, гася в этой грусти свой гнев.

- У нас со Светкой есть ещё целых полгода, - сказала она со слезами в голосе. – Целых полгода, целых шесть месяцев, целых двадцать пять вторников, пусть даже и один раз в неделю. Двадцать пять вторников, слышишь?

- Прости, - сказал Виталик и, кажется, тоже заплакал.

      Светулька, раскачиваясь на качелях до самого неба, оглянулась на родителей с самого высокого верхнего верха. Она хотела помахать им рукой, но решила быть осмотрительной и не рисковать понапрасну, особенно, когда так стремительно мчишься сквозь облака.

      Игорёк с Полинкой весело хохотали, кружась на карусели.

- Прости, - в третий раз сказал Виталик. – Мы больше никогда-никогда не будем к тебе опаздывать. Мы будем приезжать каждый вторник к самому открытию. И даже на полчаса раньше.

      Незримая стена разделяла их и не давала возможности коснуться друг друга.

      Светулька ещё раз взглянула на родителей, и ей сверху показалось, что у них всё хорошо.

- И после того, как Светке исполнится шесть лет, мы всё равно будем к тебе приезжать, - сказал Виталик. – Пускай только попробуют нас не пустить.

- Вас не пустят, - сказала Юлька. – Мы оба знаем, что вас не пустят.  Ей можно только до шести лет. Тут всё строго.

      Виталик отважно пожал плечами, но всё же кивнул. Они помолчали.

- А ты-то как? – спросила Юлька. – Закончил книгу?

      Виталик помотал головой:

- Нет. Не успеваю я с книгой. Руки не доходят. Никак не получается выкроить время. Зато всё остальное успеваю. Я очень хорошо справляюсь, правда. Ты не волнуйся.

      Юлька, улыбаясь, становилась ещё красивее. Даже если улыбка была наполовину грустной.

- Я знаю, любимый, что ты хорошо справляешься. Но я всё равно волнуюсь. И я буду волноваться, потому что не волноваться я не могу.

      Виталик поднял было руку, но прошипел что-то сквозь зубы и даже спрятал руку за спину.

- Ну, тогда хотя бы не грусти, - попросил он.

- У меня не получается не грустить. Потому что мне очень грустно. Я могу видеться с дочкой только один день в неделю. А мне хочется видеться с ней каждый день. Не только по вторникам. А ещё и по средам, и по четвергам, и по пятницам, и по субботам. И по воскресениям.

      Виталик шмыгнул носом, сглатывая слёзы, и посмотрел на жену.

- Это невозможно, душа моя, - сказал он. – Нам с тобой однозначно объяснили, что здесь не может быть никаких воскресений.

- Я знаю, - ответила Юлька.

- Ты умерла два месяца назад, - сказал Виталик, стараясь говорить твёрдо и нежно.

- Я знаю, - ответила Юлька. – Грёбаный рак.

      Она полетела в сторону детской площадки, пряча свою грусть подальше от дочкиных глаз.

- Мне и о вторнике едва удалось договориться, - пробормотал Виталик вслед Юльке очень тихо, чтобы она, не дай Бог, не услышала. – Знала бы ты, чего мне это стоило.

      Он посмотрел на свои руки и в очередной раз пересчитал отсутствующие пальцы. Четыре на правой и три на левой.

- Это очень хорошо, что ты не знаешь, чего мне это стоило, - сказал он и кивнул сам себе.

      Потом уселся, прислонившись спиной к незримой границе, и стал ждать, когда закончится вторник. И мечтая, что вторник будет длиться долго-долго, до самого воскресения.                             

Соев, умный-умный

      Шли дни.
      Соев был настолько умным, что свой прокатный чёрный фрак держал прямо в Нескучном Саду, в непосредственной близости от места съёмок телепередачи "Что? Где? Когда?" Фрак и свежие носки. На всякий пожарный случай. Носки были собственные, не из проката.
      Соев досконально рассчитал, что его возьмут в команду Веры Рабкиной не позднее 18-го февраля. Но могут и раньше. Поэтому фрак и носки он ещё в мае месяце спрятал в потайную нычку за старым мусорным баком.
       Начался июнь, и пока расчёт Соева оставался верным. Это не могло не вселять в Соева уверенность.
       "Не позднее 18-го февраля" - так он и написал в своём блоге.
       "Не позднее 18-го февраля!" - так он и говорил на своей работе своим клиентам, тем, кто никак не хотел возвращать кредит тинькову.
       Соев любил свою работу, но был слишком умный для неё. Начальство этого не замечало. Почти наверняка замечал Виталик, коллега Соева из офисной соты позади. И хотелось бы думать, что замечала Илла Олоян, которая функционировала в офисной соте перед Соевым.
       Со своей стороны, он-то всегда замечал, какая замечательная у Иллы грудь. Грудь можно было увидеть над разделяющей их рабочие места перегородкой. Конечно, если Илла вставала с кресла, задирала свитер и показывала Соеву эту самую грудь. Если она приходила на работу в платье, или была не в настроении, или после работы её должен был встретить муж, тогда, конечно, груди видно не было.
       Но Соев не расстраивался, ибо он был очень умным, и его расчёт оставался верным.
       Шли дни.
       

WOW, винтажненько

И кошке приятно

Потому что доброе слово.
Вдохновляющий отзыв на книжку, отправленную на конкурс.
Вот:

"Прочитал это творение недели две назад. Оно захватило меня с первой строки, с первого абзаца, с первого листа - и не отпускало до самого конца. А заставить меня потратить время на некое чтиво далеко-далеко не каждому удается, хочу это категорически подчеркнуть.

   К примеру, пытался было я добросовестно и основательно взяться за ознакомление с конкурсными работами, позиционирующими себя как "твердая НФ" (иные жанры обхожу стороной). Подыскал две расхваленные: "Метаморфозы сознания" и, кажется, "Астроплан". В обеих не продвинулся дальше первой страницы: не цепляет, всё слишком абстрактно, хотя, судя по аннотациям, проблемы в общем те же, что и всегда сопровождают человека: битвы, сражения, борьба за существование... Так зачем ради этих проблем залетать так далеко в пространстве и во времени? Ответ прост: там авторам не надо заботиться о достоверности, изучать реальный материал, - записывай себе поток сознания и ни о чём не заботься. Конечно, так легче. Ну а мне лучше перечитать старых добрых Жюля Верна или Герберта Уэллса, да много кого еще.

А обсуждаемая книга удивительна. Сейчас, после паузы, решил проверить свои впечатления, начал вновь с самого начала. Оказалось, что хочется читать во второй раз! Текст прямо завораживает. Автор, безусловно, владеет словом, имеет свободный, свежий дар. Он с видимым удовольствием играет словами, жонглирует ими, как драгоценными камнями, любуясь, расставляет их в оптимальном порядке, и наслаждается в процессе работы. Чем доставляет эстетическое удовольствие и наслаждение и читателю. И легкая ирония сквозит и сквозит непрерывным потоком от начала до конца.

Что это, если не талант?

Касательно же идеи, темы, сюжета, то здесь не мне судить. Это, конечно, не "твёрдая НФ", но даже, на мой взгляд, и не "мягкая". Что-то типа "Вечеров на хуторе близ Диканьки" или "Мастера и Маргариты". Но если те имеют право на существование и широкое признание, то почему здесь отказывать?

Буду читать еще раз хотя бы для того, чтобы снова найти в одном месте "вкусный" (используя выражение самого автора) эпитет к деревенской речке. Тогда понравилось, но забылось. Надо обязательно вспомнить.

Читал и ловил себя на мысли, что для нечитающей публики стоило бы снять по этому призведению художественный фильм. Думаю, получился бы не хуже, чем 99% выдаваемых на-гора нашей киноиндустрией "шедевров". Хорошего бы только режиссера, чтобы было и гулящее солнце, и орущие дрозды на дубах, и брызнувшие камешки из-под кроссовок крупным планом... И если выбросить всю "фэнтезийщину" (да простит меня автор!), то получилась бы очень милая поэтичная пастораль. Но я на этом не настаиваю, это всего лишь предположение от "твердого" НФ-иста.

И еще, почему среди моих любимых писателей автор напоминает мне Ремарка (прошу у всех прощения - не фантаста)? "Что-то есть в тебе такое, а какое - не пойму..." - пела группа "Цветы". Создаваемой атмосферой что-ли, слогом? Хочется поблагодарить автора за доставленное удовольствие и пожелать ему успехов и удач!"

https://author.today/work/9837

У них там, в Крыму

У них там, в Крыму, под тридцать. Градусов того самого Цельсия. Представляете?
 Под тридцать, а Злата уже купила чулки со швом. Но готова не красоваться немедленно, чтобы под тридцать не кончалось подольше.
А Бродский уже написал про это в 1993-м:

Она надевает чулки, и наступает осень;
     сплошной капроновый дождь вокруг.
     И чем больше асфальт вне себя от оспин,
     тем юбка длинней и острей каблук.
     Теперь только двум колоннам белеть в исподнем
     неловко. И голый портик зарос. С любой
     точки зрения, меньше одним Господним
     Летом, особенно -- в нем с тобой.
     Теперь если слышится шорох, то -- звук ухода
     войск безразлично откуда, знамён трепло.
     Но, видно, суставы от клавиш, что ждут бемоля,
     себя отличить не в силах, треща в хряще.
     И в форточку с шумом врывается воздух с моря
     -- оттуда, где нет ничего вообще.

Красота. Она такая.

Мимимизируем кошку, зачем?

Вот, например, возьмём в качестве примера, к примеру, кошку.
Вот кошка. Вот она вваливается поздно вечером домой. У примеру, через балкон. Ей так удобнее. Вверх по деревянной колонне, цепляясь когтями. Оттуда лапой подать до промежутка между балясинами балкона. А уж там - сущая ерунда, только поорать мне, чтобы отворить дверь. А уж если лето, или просто на улице не слишком холодно, в этом случае, непременно, уж так повелось, дверь балкона и без того остается открытой, что уж там, все знают про это, лазят не все, даже не все кошки, только одна Фифа. Трамп, к примеру, тоже умеет лазить домой через балкон, но отчего-то не любит, предпочитает входить через дверь - переднюю или боковую, ему вообще без разницы, лишь бы не лезть на второй этаж по колоннам и среди балясин.
Так вот.
Вот, к примеру кошка Фифа вваливается с улицы в спальню - и сразу бац в кровать! И спать!
Ни в туалет пописать не сходит, ни в ванную душ принять. Даже жрать не попросит. Бац в кровать и ну давай дрыхнуть до утра.
Поэтому - ну, хорошо, в том числе, поэтому - кошку мимизируют.
Справедливо ли?
Отнюдь.
Попробуй, к примеру, я залезть ночью в спальню через балкон и молча бац спать. И никто меня ни о чём не спросит. Получится, чтобы меня мимимизировали или отнюдь?
Вот то-то.
Хотя надо, к примеру, попробовать.